Annual Newsletter of the Slavic Research Center, Hokkaido University		SRC Home
	No.13 , February 2006	back to INDEX>>

Гендер, память и травматическое прошлое

Гендерный аспект становится такой же важной категорией анализа исторических реконструкций как этничность, раса и класс. Еще три десятилетия назад опыт мужского населения воспринимался единственным, а женщины оставались на задворках истории, ведь она писалась мужчинами и была «его историей» (history). После утверждения гендерных исследований в академическом пространстве история человечества дополнилась «ее историей» (herstory), историей, написанной с учетом женского опыта.

The author

Категория гендера особенно полезна при анализе событий, которые мало изучены современной наукой, и при этом еще живы его свидетели, например, опыта тоталитарного сталинского общества и памяти о нем.  Репрессивный режим сталинского времени в СССР принес немало травматического для советского общества, но мой исследовательский интерес направлен на депортации на этнической основе, которых было более 14 (В этом списке не отражены насильственные переселения айнов и японцев с Сахалина в Японию, эта проблема малоизвестна в российской науке и еще ждет своего исследователя.).

Гендерное измерение массовых депортаций позволяет увидеть различия в женских и мужских стратегиях выживания и стратегиях памяти.  Например, во время выселения калмыков (1943) и чеченцев (1944) и тех и других загружали в одинаковые товарные вагоны, что, казалось, создавало одинаковые условия транспортировки.  Но социальный порядок калмыков был нарушен – практически все взрослые мужчины были на фронте, и традиционная полоролевая социальная организация не отвечала вызовам времени – старики часто не знали русского языка и не могли сами общаться с военными, а обстановка требовала быстрых реакций, которыми обладали молодые женщины.  В итоге за первые два года депортации поменялся генеральный гендерный порядок – и калмыцкая женщина стала реальной главой семьи в отсутствие мужа.  Многие мужчины погибли на фронте, другие вернулись инвалидами.  За 13 лет бесправия стратегия выживания была связана с установкой на быструю интеграцию в местное сообщество, а значит, на активую роль женщины в общественном производстве и социальной жизни.  Калмычка приобрела лидерские навыки, от которых было трудно отказаться, вернувшись к «нормальной» жизни. 

Чеченцы не подлежали такой мобилизации как калмыки, которые кроме плановой мобилизации должны были выставить две национальные дивизии.  При выселении чеченцев отмечалось большое количество взрослых мужчин.  Поэтому социокультурный порядок чеченцев остался прежним и вагоны, в которых везли людей, были сегрегированы по признаку пола в соответствии с законами шариата.  На женской стороне вагона готовили пищу, смотрели за детьми, на мужской стороне – велись политические разговоры и принимались решения.  Чеченские мужчины смогли сохранить традиционные формы маскулинности, остались кормильцами и защитниками семей, поэтому они возвращались на родину в традиционном гендерном порядке.

На поведение человека и его восприятие травматического события большое значение оказывала религия.  Буддизм учил калмыков и калмычек смирению и терпению, вся ответственность за жизненные невзгоды возлагалась на них самих.  Чеченцы как мусульмане выводили вину за рамки своего сообщества и воспринимали обиды в терминах войны с неверными, таким образом, ислам вдохновлял мужчин на сопротивление режиму, поддерживая традиционные гендерные роли.

В механизмах памяти особенную роль играет телесность человека.  Все, связанное с телом, помнится долго: это в первую очередь голод, холод, вкус еды.  Память тела бесхитростнее памяти интеллекта.  Но и здесь имеет значение пол человека: страх сексуального насилия, беременность, грудное вскармливание, уход за младенцем, а порой и отказ от ребенка – все это в домене женской памяти.  

Мужчины и женщины помнят по-разному.  Травматическими воспоминаниями, длительное время вытесняемыми из памяти, было нелегко делиться, даже когда это стало возможным.  Но с ними было также нелегко жить.  Как жить, не вспоминая о прошлом?  Как показывают исследования, мужчины чаще вспоминали шуточные сюжеты, женщины предпочитали молчать.  Сочетание горя и смеха, – смех как воспоминание об ужасе, помогающий пережить его, преодолевающий страх, – возможно, универсальное явление человеческого поведения в экстремальных ситуациях; подобное было отмечено антропологами, например, среди пострадавших от Спитакского землетрясения.  Памяти в мире комического нечего делать: смеются, чтобы забыть.  Возможно и другое: что-то хотелось вспомнить из сибирской жизни, но безопасно было рассказывать только «смешные, веселые» истории. 

Показательно, что до перестройки мнение о выселении калмыков в публичном пространстве высказывалось – в легальных (письма в Кремль) или нелегальных формах (приватные разговоры) – преимущественно мужчинами.  Женщины смогли выразить свои чувства о несправедливой судьбе в самодеятельных песнях, за исполнение которых сочинительницы также попадали в лагеря. 

Преодолеть женское молчание было трудно.  О наиболее драматичных эпизодах женщины умалчивали осознанно, это было проявлением женской немоты, которая, судя по всему, универсальна.  Так же молчали армянки о событиях, ставших известными как геноцид армян 1915 года, так же молчали о трагедии интернирования американки японского происхождения.  Это молчание антрополог Йосико Такезава сравнивала с молчанием о совершенном насилии поруганной женщины.  

Травматическими воспоминаниями непросто делиться.  Но это нужно было сделать не только для молодежи, чтобы она «училась жизни», но и для самих бывших спецпереселенцев.  Ведь память может стать «выносимой» (но также и менее правдивой, очищенной именно от тех моментов, что делает ее невыносимой) только после того, как она записана. 

Всегда ли человек вспоминает свою жизнь одинаково?  Как показали исследования, каждый рассказ является перезаписью памяти и его послание увязано с аудиторией и нацелено на злободневные нужды.  После демократизации общественной жизни в стране многие люди почувствовали потребность проговорить то, о чем они молчали более сорока лет.  Многие написали письма в газеты, некоторые – мемуары о депортации.  Однако в письменной речи автор контролирует поток информации, он может перечитать и вычеркнуть то, что ему показалось лишним.  Например, письмо в газету обычно имеет формальную структуру и использует несколько штампов, недаром они так похожи.  Большая часть писем писалась мужчинами, но женские письма о депортации от них практически не отличались, потому что именно мужской текст был эталоном публичного повествования, и женский опыт был вне этого стандарта. 

Устный спонтанный рассказ более индивидуален, несет в себе больше информации.  В то же время и сами нарративы – это не просто набор фактов или объем информации.  Эти тексты депортации интересны своей дискурсивностью: и как исторический источник процесса формирования памяти, где важны собственно факты и оценки, и как риторически организованное пространство, в котором принципиальна прагматика формы, лексические и грамматические ресурсы, отражающие и создающие язык травмы и памяти.  Нарративы структурируют опыт восприятия рассказчика и слушателя, организуют память, сегментируют и целенаправленно выстраивают каждое событие.

Женщины и мужчины по-разному рассказывают о депортации.  Для мужского нарратива характерно обращение к политическим событиям и упоминание политических лидеров, газетная лексика.  Они любят подробно описывать производственный процесс, технологические детали, устройство приборов.  Женщины вспоминают своих подруг по работе, соседок, имена артистов и детали одежды.  Для них важен эмоциональный мир, поэтому радость, страх, опасения – непременная черта женского рассказа.

Мужчина своим рассказом утверждает себя в мире, а женщина – мир вокруг себя.